Николай Сергеевич Зверев — выдающийся российский педагог и музыкант, известный своей уникальной системой воспитания юных талантов. Среди его учеников такие гиганты русской музыки, как Сергей Рахманинов, Александр Скрябин, Константин Игумнов и Алексей Золотарёв. Своими методами Зверев заложил основы профессионального образования пианистов, которые определили успехи русских исполнителей на международной арене.
Николай Зверев родился 13 марта 1833 года в Сизенево, Волоколамского уезда Московской губернии в дворянской семье отставного военного поручика, уездного судьи Сергея Ивановича Зверева. Первоначально занимался игрой на фортепиано у А. Д. Белопольской. В 1852 поступил на физико-математический факультет Московского университета, в 1853 оставил учебу, служил в Московском губернском правлении.
Брал частные уроки музыки у А. И. Дюбюка, А. Оноре, А. А. Гензельта (фортепиано), П. И. Чайковского (гармония). По приглашению Н. Г. Рубинштейна с 1870 начал преподавать специальное фортепиано в младших классах Московской консерватории и работал там до конца жизни.
В 1870 – 1876 вел класс обязательного фортепиано. Возглавлял в консерватории класс «педагогических упражнений», в котором старшие ученики обучали младших. Практически все свое жалованье жертвовал в помощь неимущим учащимся. Одновременно давал частные уроки (8 – 10 уроков в день). В 1870 – 1882 (с небольшим перерывом) преподавал также в лицее памяти Цесаревича Николая и в Ломоносовской семинарии при лицее (1873/74 учебный год).
В начале 1870-х взял на пансионное воспитание А. Галли, С.Ремезова, позднее – А. Зилоти, К. Игумнова, Ф. Кенемана, М. Пресмана, С. Рахманинова, С. Самуэльсона. Среди учеников также – Е. Бекман-Щербина, А. Корещенко, И.Левин, Л. Максимов, А. Скрябин.
Из воспоминаний М. Пресмана:
"Когда мне исполнилось двенадцать лет, в 1883 году, отец повёз меня в Москву в консерваторию, и, конечно, раньше всего к Звереву. Зверев испытал мои способности, прослушав мою игру на фортепиано. Тот факт, что сам Зверев производил испытание моих способностей, был для меня счастливым предзнаменованием.
Знал я в то время и играл сравнительно ещё очень мало, тем не менее Зверев согласился зачислить меня в свой класс.
С первых же слов он поинтересовался узнать: как отец намерен был устроить меня в Москве? Есть ли для жилья и работы комната? Как обстоит вопрос с питанием? Есть ли у меня инструмент? И, наконец, будет ли за мной какое-либо и с чьей стороны наблюдение? На все эти вопросы отец никакого конкретного ответа дать не мог. Знакомых у него в Москве не было. До отъезда в Москву мы знали, что некоторые ученики жили у Зверева; у нас теплилась надежда: может быть, Николай Сергеевич возьмёт меня к себе, и не только в класс, но и на воспитание.
Не хватило ли у отца смелости попросить Зверева взять меня к себе, или он считал, что устройство меня на жительство к Николаю Сергеевичу для него недоступно, только пауза была слишком продолжительная, а для меня — прямо мучительная. Потеряв терпение, я стал дёргать отца за фалду пиджака. Мои действия не ускользнули от наблюдательного взгляда Николая Сергеевича, усмехнувшегося своей исключительно обаятельной улыбкой. Собравшись, однако, с духом, отец очень нерешительно сказал Звереву:
— Я счёл бы для себя за особое счастье, если бы вы приютили сына у себя. Не могу себе представить, как бы я мог устроить его, двенадцатилетнего мальчугана, в Москве, в чужом городе, не имея никого знакомых. Ко всему этому меня беспокоит и волнует, что до сих пор он никогда из дома не отлучался.
Задумавшись на мгновение, Николай Сергеевич просто ответил:
— Ну что ж! Попробую взять его к себе.
Нужно ли говорить, как я был счастлив, сколько радости доставил мне ответ Зверева."
Зверев был жестким, но справедливым педагогом. Для воспитанников он был не только учителем-воспитателем, но и самым близким другом. Он не только думал о том, чтобы они хорошо играли, но заботился о создании условий, при которых и работа, и, главное, её результаты могли быть более продуктивными.
У каждого воспитанника было подробное расписание. Каждый знал свои часы занятий и отдыха. Занятия начинались с 6 утра. Два фортепиано стояли в гостиной и воспитанники игра по очереди. В расписании обязательно были свободные от занятий часы, вечера посвящались походам в театр или на концерты. В обучение входили не только уроки музыки, но и танцев, иностранным языкам и многому другому. Помимо обучения, Зверев водил своих воспитанников в театры, на концерты или приглашал именитых артистов в свой дом.
В воскресенье (как говорил Зверев, «день отдохновения от трудов») у воспитанников всегда был званый обед. В этот день они были хозяевами положения и предоставлены сами себе. Зверев ни во что не вмешивался. Ученики музицировали, играли в две, четыре и восемь рук. На подобных званых вечерах впервые стали играть свои сочинения Скрябин и Рахманинов.
Из воспоминаний учеников Николай Зверева:
"Наконец, у нас была, также оплачиваемая Зверевым, учительница музыки, в обязанности которой входило играть с нами по два раза в неделю по два часа литературу для двух роялей в восемь рук. Игра на двух роялях в восемь рук, несомненно, развивала нас, расширяла наш музыкальный кругозор, и мы с большим удовольствием ею занимались. Нами были переиграны чуть ли не все симфонии Гайдна, Моцарта и Бетховена, увертюры Моцарта, Бетховена, Мендельсона.
В ансамблевой игре мы достигли такого совершенства, что могли исполнять наизусть в восьмиручном переложении целые симфонии Бетховена.
После одного из весенних экзаменов класса Зверева Николай Сергеевич предложил экзаменационной комиссии под председательством директора консерватории С. И. Танеева прослушать в нашем восьмиручном исполнении симфонию Бетховена. Предложение Зверева было охотно принято.
Я никогда не забуду позы и выражения лица С. И. Танеева, когда он увидел, что мы вчетвером подошли к инструментам, сели за них и... перед нами не было нот. Он положительно вскочил с места и с ужасом спросил:
— А ноты?
Совершенно спокойно Зверев ответил:
— Они играют наизусть.
Мы сыграли Пятую симфонию Бетховена.
Хорошо ли, плохо ли мы играли — не помню, только С. И. Танеев никак не мог успокоиться и всё твердил:
— Да как же так?! Наизусть?!
Чтобы его окончательно «доконать», Зверев велел нам сыграть ещё Скерцо из Шестой симфонии Бетховена, что мы с таким же успехом и исполнили."
Говорить о Звереве как о педагоге-аналитике, то есть педагоге в самом широком смысле этого слова, конечно, не приходится. Самым ценным, чему он учил, это было — постановка рук. Зверев был положительно беспощаден, если ученик играл напряжённой рукой и, следовательно, играл грубо, жёстко, если при напряжённой кисти ученик ворочал локтями. Зверев давал много, правда, примитивных упражнений и этюдов для выработки различных технических приёмов.
Безусловно ценным в его преподавании было то, что с самого начала он приобщал своих учеников к музыке. Играть без ритма, безграмотно, без знаков препинания у Зверева нельзя было, а ведь в этом — весь музыкальный фундамент, на котором уже не трудно строить самое большое художественное здание.
От Зверева ученики обычно переходили (Зверев вёл только младшие классы игры на фортепиано) к А. И. Зилоти, В. И. Сафонову, С. И. Танееву, П. А. Пабсту. Несомненно, у каждого из этих профессоров была своя система, свой метод, тем не менее учеников Зверева они охотно принимали — ведь каждому из них приятно было получить учеников, которых не нужно исправлять, переделывать, с которыми можно легко идти вперёд. К Звереву попадали в большинстве случаев самые одарённые учащиеся.
Профессора, ведущие старшие классы, были сами заинтересованы, чтобы талантливые дети попадали к Звереву в стадии начального обучения, чтобы потом взять их к себе в класс, но уже с заложенным прочным музыкальным и техническим фундаментом.
Зверев умел заинтересовать детей, увлечь их разнообразным музыкальным материалом и, наконец, приучить к аккуратной работе. Прийти к Звереву с невыученным уроком было нельзя. Такой «смелый» ученик немедленно вылетал из класса.
Большим достоинством Зверева было то, что, разругав, как говорят, «вдребезги» ученика за неряшливо выученный урок, он умел тут же подойти к нему, и у того никакого осадка горечи не оставалось: каждый чувствовал правоту Зверева, и у каждого надолго пропадала охота вторично получить нагоняй и вылететь из класса.
При всей своей колоссальной загруженности Зверев никогда не считался со временем, уделяемым им своим ученикам. Зверев руководил самым большим по количеству учащихся классом. При получении месячного жалованья вместо денег Звереву вручали оплаченные за его счёт квитанции по уплате за право учения бедных учеников.
Когда его ученики покидали дом, Зверев переживал это как личную утрату. Он сожалел, что жизнь разбросала их по городам и странам, но с гордостью смотрел на достижения своих воспитанников. С возрастом Зверев все чаще вспоминал прошлое, восстанавливая в памяти моменты совместного творчества.
Перед смертью он сказал своим бывшим ученикам: «Ребята, помните, что ваш успех — это результат нашей общей работы. Продолжайте творить, дарить людям радость и нести свет в мир».
Его ученики стали звездами мирового масштаба. Имя Зверева вошло в историю русской музыки как символ строгого, но справедливого учителя, который смог раскрыть потенциал великих музыкантов. Дом на Ружейном переулке стал легендой, олицетворением мечты и веры в чудеса музыки.
Сегодня, когда мы слушаем Рахманинова или Скрябина, мы слышим не только их талант, но и мудрое руководство Николая Зверева, человека, который верил в магию музыки и умел превратить её в настоящее искусство.
Николай Зверев родился 13 марта 1833 года в Сизенево, Волоколамского уезда Московской губернии в дворянской семье отставного военного поручика, уездного судьи Сергея Ивановича Зверева. Первоначально занимался игрой на фортепиано у А. Д. Белопольской. В 1852 поступил на физико-математический факультет Московского университета, в 1853 оставил учебу, служил в Московском губернском правлении.
Брал частные уроки музыки у А. И. Дюбюка, А. Оноре, А. А. Гензельта (фортепиано), П. И. Чайковского (гармония). По приглашению Н. Г. Рубинштейна с 1870 начал преподавать специальное фортепиано в младших классах Московской консерватории и работал там до конца жизни.
В 1870 – 1876 вел класс обязательного фортепиано. Возглавлял в консерватории класс «педагогических упражнений», в котором старшие ученики обучали младших. Практически все свое жалованье жертвовал в помощь неимущим учащимся. Одновременно давал частные уроки (8 – 10 уроков в день). В 1870 – 1882 (с небольшим перерывом) преподавал также в лицее памяти Цесаревича Николая и в Ломоносовской семинарии при лицее (1873/74 учебный год).
В начале 1870-х взял на пансионное воспитание А. Галли, С.Ремезова, позднее – А. Зилоти, К. Игумнова, Ф. Кенемана, М. Пресмана, С. Рахманинова, С. Самуэльсона. Среди учеников также – Е. Бекман-Щербина, А. Корещенко, И.Левин, Л. Максимов, А. Скрябин.
Из воспоминаний М. Пресмана:
"Когда мне исполнилось двенадцать лет, в 1883 году, отец повёз меня в Москву в консерваторию, и, конечно, раньше всего к Звереву. Зверев испытал мои способности, прослушав мою игру на фортепиано. Тот факт, что сам Зверев производил испытание моих способностей, был для меня счастливым предзнаменованием.
Знал я в то время и играл сравнительно ещё очень мало, тем не менее Зверев согласился зачислить меня в свой класс.
С первых же слов он поинтересовался узнать: как отец намерен был устроить меня в Москве? Есть ли для жилья и работы комната? Как обстоит вопрос с питанием? Есть ли у меня инструмент? И, наконец, будет ли за мной какое-либо и с чьей стороны наблюдение? На все эти вопросы отец никакого конкретного ответа дать не мог. Знакомых у него в Москве не было. До отъезда в Москву мы знали, что некоторые ученики жили у Зверева; у нас теплилась надежда: может быть, Николай Сергеевич возьмёт меня к себе, и не только в класс, но и на воспитание.
Не хватило ли у отца смелости попросить Зверева взять меня к себе, или он считал, что устройство меня на жительство к Николаю Сергеевичу для него недоступно, только пауза была слишком продолжительная, а для меня — прямо мучительная. Потеряв терпение, я стал дёргать отца за фалду пиджака. Мои действия не ускользнули от наблюдательного взгляда Николая Сергеевича, усмехнувшегося своей исключительно обаятельной улыбкой. Собравшись, однако, с духом, отец очень нерешительно сказал Звереву:
— Я счёл бы для себя за особое счастье, если бы вы приютили сына у себя. Не могу себе представить, как бы я мог устроить его, двенадцатилетнего мальчугана, в Москве, в чужом городе, не имея никого знакомых. Ко всему этому меня беспокоит и волнует, что до сих пор он никогда из дома не отлучался.
Задумавшись на мгновение, Николай Сергеевич просто ответил:
— Ну что ж! Попробую взять его к себе.
Нужно ли говорить, как я был счастлив, сколько радости доставил мне ответ Зверева."
Зверев был жестким, но справедливым педагогом. Для воспитанников он был не только учителем-воспитателем, но и самым близким другом. Он не только думал о том, чтобы они хорошо играли, но заботился о создании условий, при которых и работа, и, главное, её результаты могли быть более продуктивными.
У каждого воспитанника было подробное расписание. Каждый знал свои часы занятий и отдыха. Занятия начинались с 6 утра. Два фортепиано стояли в гостиной и воспитанники игра по очереди. В расписании обязательно были свободные от занятий часы, вечера посвящались походам в театр или на концерты. В обучение входили не только уроки музыки, но и танцев, иностранным языкам и многому другому. Помимо обучения, Зверев водил своих воспитанников в театры, на концерты или приглашал именитых артистов в свой дом.
В воскресенье (как говорил Зверев, «день отдохновения от трудов») у воспитанников всегда был званый обед. В этот день они были хозяевами положения и предоставлены сами себе. Зверев ни во что не вмешивался. Ученики музицировали, играли в две, четыре и восемь рук. На подобных званых вечерах впервые стали играть свои сочинения Скрябин и Рахманинов.
Из воспоминаний учеников Николай Зверева:
"Наконец, у нас была, также оплачиваемая Зверевым, учительница музыки, в обязанности которой входило играть с нами по два раза в неделю по два часа литературу для двух роялей в восемь рук. Игра на двух роялях в восемь рук, несомненно, развивала нас, расширяла наш музыкальный кругозор, и мы с большим удовольствием ею занимались. Нами были переиграны чуть ли не все симфонии Гайдна, Моцарта и Бетховена, увертюры Моцарта, Бетховена, Мендельсона.
В ансамблевой игре мы достигли такого совершенства, что могли исполнять наизусть в восьмиручном переложении целые симфонии Бетховена.
После одного из весенних экзаменов класса Зверева Николай Сергеевич предложил экзаменационной комиссии под председательством директора консерватории С. И. Танеева прослушать в нашем восьмиручном исполнении симфонию Бетховена. Предложение Зверева было охотно принято.
Я никогда не забуду позы и выражения лица С. И. Танеева, когда он увидел, что мы вчетвером подошли к инструментам, сели за них и... перед нами не было нот. Он положительно вскочил с места и с ужасом спросил:
— А ноты?
Совершенно спокойно Зверев ответил:
— Они играют наизусть.
Мы сыграли Пятую симфонию Бетховена.
Хорошо ли, плохо ли мы играли — не помню, только С. И. Танеев никак не мог успокоиться и всё твердил:
— Да как же так?! Наизусть?!
Чтобы его окончательно «доконать», Зверев велел нам сыграть ещё Скерцо из Шестой симфонии Бетховена, что мы с таким же успехом и исполнили."
Говорить о Звереве как о педагоге-аналитике, то есть педагоге в самом широком смысле этого слова, конечно, не приходится. Самым ценным, чему он учил, это было — постановка рук. Зверев был положительно беспощаден, если ученик играл напряжённой рукой и, следовательно, играл грубо, жёстко, если при напряжённой кисти ученик ворочал локтями. Зверев давал много, правда, примитивных упражнений и этюдов для выработки различных технических приёмов.
Безусловно ценным в его преподавании было то, что с самого начала он приобщал своих учеников к музыке. Играть без ритма, безграмотно, без знаков препинания у Зверева нельзя было, а ведь в этом — весь музыкальный фундамент, на котором уже не трудно строить самое большое художественное здание.
От Зверева ученики обычно переходили (Зверев вёл только младшие классы игры на фортепиано) к А. И. Зилоти, В. И. Сафонову, С. И. Танееву, П. А. Пабсту. Несомненно, у каждого из этих профессоров была своя система, свой метод, тем не менее учеников Зверева они охотно принимали — ведь каждому из них приятно было получить учеников, которых не нужно исправлять, переделывать, с которыми можно легко идти вперёд. К Звереву попадали в большинстве случаев самые одарённые учащиеся.
Профессора, ведущие старшие классы, были сами заинтересованы, чтобы талантливые дети попадали к Звереву в стадии начального обучения, чтобы потом взять их к себе в класс, но уже с заложенным прочным музыкальным и техническим фундаментом.
Зверев умел заинтересовать детей, увлечь их разнообразным музыкальным материалом и, наконец, приучить к аккуратной работе. Прийти к Звереву с невыученным уроком было нельзя. Такой «смелый» ученик немедленно вылетал из класса.
Большим достоинством Зверева было то, что, разругав, как говорят, «вдребезги» ученика за неряшливо выученный урок, он умел тут же подойти к нему, и у того никакого осадка горечи не оставалось: каждый чувствовал правоту Зверева, и у каждого надолго пропадала охота вторично получить нагоняй и вылететь из класса.
При всей своей колоссальной загруженности Зверев никогда не считался со временем, уделяемым им своим ученикам. Зверев руководил самым большим по количеству учащихся классом. При получении месячного жалованья вместо денег Звереву вручали оплаченные за его счёт квитанции по уплате за право учения бедных учеников.
Когда его ученики покидали дом, Зверев переживал это как личную утрату. Он сожалел, что жизнь разбросала их по городам и странам, но с гордостью смотрел на достижения своих воспитанников. С возрастом Зверев все чаще вспоминал прошлое, восстанавливая в памяти моменты совместного творчества.
Перед смертью он сказал своим бывшим ученикам: «Ребята, помните, что ваш успех — это результат нашей общей работы. Продолжайте творить, дарить людям радость и нести свет в мир».
Его ученики стали звездами мирового масштаба. Имя Зверева вошло в историю русской музыки как символ строгого, но справедливого учителя, который смог раскрыть потенциал великих музыкантов. Дом на Ружейном переулке стал легендой, олицетворением мечты и веры в чудеса музыки.
Сегодня, когда мы слушаем Рахманинова или Скрябина, мы слышим не только их талант, но и мудрое руководство Николая Зверева, человека, который верил в магию музыки и умел превратить её в настоящее искусство.